ЛЕВ ТОЛСТОЙ.

       (Роман «Анна Каренина, часть восьмая, глава XIV).

       - А разве всё идут еще добровольцы на Донбасс, в Новороссию? - прибавил Православный, взглянув на Славянофила.

       - Да еще как! Вы бы видели, что вчера было на станции! - сказал Патриот.

       - Ну, это-то как понять? Ради Христа, объясните мне, куда едут все эти добровольцы, с кем они воюют? - спросил моложавый Банкир.

       - С бандеровцами, - спокойно улыбаясь, отвечал Славянофил.

       - Но кто же объявил войну бандерофашистам? Владимир Владимирович Путин или мадам Матвиенко?

       - Никто не объявлял войны, а люди сочувствуют страданиям ближних и желают помочь им, - сказал Славянофил.

       - Но Банкир говорит не о помощи, - сказал Православный, заступаясь за банкира, - а о войне. Банкир говорит, что частные люди не могут принимать участия в войне без разрешения правительств.

       - Ну-с, ну-с, какая ваша теория? - сказал с улыбкой Патриот.      

       Православному, очевидно вызывая его на спор. - Почему частные люди не имеют права?

       - Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле войны, граждане отрекаются от своей личной воли.

       Славянофил и Патриот с готовыми возражениями заговорили в одно время.

       - В том-то и штука, батюшка, что могут быть случаи, когда правительство не исполняет воли граждан, и тогда общество заявляет свою волю, - сказал Патриот.

       Но Славянофил, очевидно, не одобрял этого возражения. Он нахмурился на слова Патриота и сказал другое:

       - Напрасно ты так ставишь вопрос. Тут нет объявления войны, а просто выражение человеческого, христианского чувства. Убивают братьев, единокровных и единоверцев. Ну, положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин, стариков; чувство возмущается, и русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы. Представь себе, что ты бы шел по улице и увидал бы, что пьяные бьют женщину или ребенка; я думаю, ты не стал бы спрашивать, объявлена или не объявлена война этому человеку, а ты бы бросился на него и защитил бы обижаемого.

       - Но не убил бы, - сказал Православный.

       - Нет, ты бы убил.

       - Я не знаю. Если бы я увидал это, я бы отдался своему чувству непосредственному; но вперед сказать я не могу. И такого непосредственного чувства к угнетению русских на Донбассе нет, и не может быть.

       - Может быть, для тебя нет. Но для других оно есть, - недовольно хмурясь, сказал Славянофил. - В народе живы предания о православных людях, страдающих под игом «нечестивых агарян». Народ услыхал о страданиях своих братий и заговорил.

       - Может быть, - уклончиво сказал Православный, - но я не вижу; я сам народ, я и не чувствую этого.

       - Вот и я, - сказал Банкир. - Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до донбасских ужасов никак не понимал, почему все русские так вдруг полюбили братьев живущих в Новороссии, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился - я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями славянами. Вот и Православный.

       - Личные мнения тут ничего не значат, - сказал Славянофил, - нет дела до личных мнений, когда вся Россия - народ выразил свою волю.

       - Да извините меня. Я этого не вижу. Народ и знать не знает, - сказал Банкир.

       - Нет, ... как же нет? А в воскресенье в церкви? – сказал Патриот - Уж не может быть, чтобы все...

       - Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они ничего не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, - продолжал Банкир. - Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А на что - они сами не знают.

       - Народ не может не знать; сознание своих судеб всегда есть в народе, и в такие минуты, как нынешние, оно выясняется ему, - утвердительно сказал Славянофил, взглядывая на старика пчельника.

       Красивый старик с черной с проседью бородой и густыми серебряными волосами неподвижно стоял, держа чашку с медом, ласково и спокойно с высоты своего роста глядя на господ, очевидно, ничего не понимая и не желая понимать.

       - Это так точно, - значительно покачивая головой, сказал он на слова Славянофила.

       - Да вот спросите у него. Он ничего не знает и не думает, - сказал Православный. - Ты слышал, Михайлыч, о войне? - обратился он к нему. - Вот что в церкви читали? Ты что же думаешь? Надо нам воевать за христиан?

       - Что ж нам думать? Владимир Владимирович, президент, нас обдумал, он нас и обдумает во всех делах. Ему видней...

       - Мне не нужно спрашивать, - сказал Славянофил, - мы видели и видим сотни и сотни людей, которые бросают все, чтобы послужить правому делу, приходят со всех сторон России и прямо и ясно выражают свою мысль и цель. Они приносят свои гроши или сами идут и прямо говорят зачем. Что же это значит?

       - Значит, по-моему, - сказал начинавший горячиться Православный, - что в стосорокмиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые всегда готовы - в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию, в Испанию, на Донбасс...

       - Я тебе говорю, что не сотни и не люди бесшабашные, а лучшие представители народа! - сказал Славянофил с таким раздражением, как будто он защищал последнее свое достояние. - А пожертвования? Гуманитарные конвои? Тут уж прямо весь народ выражает свою волю.

       - Это слово «народ» так неопределенно, - сказал Православный. – Муниципальные чиновники, писаря волостные, госслужащие и из мужиков один на тысячу, может быть, знают, о чем идет дело. Остальные же сто сорок миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это воля народа?

       XVI

       Опытный в диалектике Славянофил, не возражая, тотчас же перенес разговор в другую область.

       - Да, если ты хочешь арифметическим путем узнать дух народа, то, разумеется, достигнуть этого очень трудно. И подача голосов не введена у нас и не может быть введена, потому что не выражает воли народа; но для этого есть другие пути. Это чувствуется в воздухе, это чувствуется сердцем. Не говорю уже о тех подводных течениях, которые двинулись в стоячем море народа и которые ясны для всякого непредубежденного человека; взгляни на общество в тесном смысле. Все разнообразнейшие партии мира интеллигенции, столь враждебные прежде, все слились в одно. Всякая рознь кончилась, все общественные органы говорят одно и одно, все почуяли стихийную силу, которая захватила их и несет в одном направлении.

       - Да это газеты все одно говорят, - сказал Банкир. - Это правда. Да уж так-то все одно, что точно лягушки перед грозой. Из-за них и не слыхать ничего.

       - Лягушки ли, не лягушки, - я газет не издаю и защищать их не хочу; но я говорю о единомыслии в мире интеллигенции, - сказал Славянофил.

Православный хотел отвечать, но моложавый Банкир перебил его.

       - Так-то и единомыслие газет. Мне это растолковали: как только война, то им вдвое дохода. Как же им не считать, что судьбы народа и славян... и все это?

       - Я не люблю газет многих, но это несправедливо, - сказал Славянофил.

       - Я только бы одно условие поставил, - продолжал Банкир. - Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну - в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!».

       - Хороши будут редакторы, - громко засмеявшись, сказал Патриот, представив себе знакомых ему редакторов и ведущих ток-шоу в этом избранном легионе.

       - Да что ж, они убегут, - сказал Православный, - только помешают.

       - А коли побегут, так сзади картечью или казаков с плетьми поставить, - сказал Банкир.

       - Да это шутка, и нехорошая шутка, извините меня, Банкир, - сказал Славянин.

       - Я не вижу, чтобы это была шутка, это... - начал, было, Православный, но Славянофил перебил его.

       - Каждый член общества призван делать свойственное ему дело, - сказал он. - И люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие, и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать собой для угнетенных братьев; это великий шаг и задаток силы.

       - Но ведь не жертвовать только, а убивать укров, - робко сказал Православный. - Народ жертвует и готов жертвовать для своей души, а не для убийства, - прибавил он.

       - Как для души? Это, понимаете, для естественника, материалиста затруднительное выражение. Что же это такое душа? - улыбаясь, сказал патриот.

       - Ах, вы знаете!

       - Вот, ей-богу, ни малейшего понятия не имею!- с громким смехом сказал Патриот.

       - «Я не мир, а меч принес», говорит Христос, - со своей стороны возразил Славянофил просто, как будто самую понятную вещь, приводя то самое место из евангелия, которое всегда более всего смущало Православного.

       - Это так точно, - опять повторил старик, стоявший около них, отвечая на случайно брошенный, на него взгляд.

       - Нет, батюшка, разбиты, разбиты, совсем разбиты! - весело прокричал Патриот.

       Православный покраснел от досады, не на то, что он был разбит, а на то, что он не удержался и стал спорить.

       «Нет, мне нельзя спорить с ними, - подумал он, - на них непроницаемая броня, а я голый».

       Он видел, что Славянофила и Патриота убедить нельзя, и еще менее видел возможности самому согласиться с ними. То, что они проповедовали, была та самая гордость ума, которая чуть не погубила его. Он не мог согласиться с тем, что десятки людей, в числе которых и брат его, имели право, на основании того, что им рассказали сотни приходивших в столицы краснобаев-добровольцев, говорить, что они с газетами выражают волю и мысль народа, и такую мысль, которая выражается в мщении и убийстве. Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедовать для каких бы то ни было общих целей. Он говорил вместе с Михайлычем и народом, выразившим свою мысль в предании о призвании варягов:    

       «Княжите и владейте нами. Мы радостно обещаем полную покорность. Весь труд, все унижения, все жертвы мы берем на себя; но не мы судим и решаем». А теперь народ, по словам Славянофилов, отрекался от этого, купленного такой дорогой ценой, права.

       Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение есть непогрешимый судья, то почему революция, коммуна не так же законны, как и движение в пользу славян, жителей Донбасса? Но все это были мысли, которые ничего не могли решить. Одно, несомненно, можно было видеть - это то, что в настоящую минуту спор раздражал Славянофила, и потому спорить было дурно; и Православный замолчал и обратил внимание гостей на то, что тучки собрались и что от дождя лучше идти домой.

       Вольная интерпретация Вице-президента Федерального общественного виртуального медиахолдинга «Россия-сегодня», председателя виртуального клуба «Интеллектуалы Урала», кандидата философских наук А. И. Шарапов.