ЗАВТРАК ЮРИСТА.

       Нормальное общество не может существовать без доверия к суду, последнему прибежищу, куда человек приходит за защитой своих прав. В странах англосаксонской правовой системы судьям доверяют настолько, что судебные прецеденты (то есть судебные решения по принципиальным делам) заняли место закона. Ныне повсеместно, и у нас в том числе, судья выносит приговор и оценивает доказательства по внутреннему убеждению. Никакое доказательство не имеет заранее установленной силы. Так было не всегда. Были времена, когда существовала формальная система доказательств, и каждое доказательство имело наперед установленную формальную силу. С учетом его места в иерархической системе. Одни доказательства весили больше, другие меньше. Показаниям мужчины было больше веры, чем женщины, свободного человека — больше, чем раба. Царицей доказательств считалось признание вины, пусть и выбитое под пыткой. Прежде закон не доверял судьям, теперь доверяет. Зато им отказывает в доверии общество.

       Сбылась мечта юриста.

       Из памяти советского человека никогда не уйдет «Завтрак туриста», консервы такие были в недалеком прошлом — малосъедобный фарш из килек в томате с перловкой. Думаете, «Завтрак юриста» — это «Завтрак туриста»? Нет, скорее — «Завтрак аристократа».

       Помните, что там, на знаменитой картине Павла Федотова? В роскошном интерьере за столом в шелковом халате сидит молодой человек. Вот он повернул голову к дверям, заслышав шаги гостя. Как ни странно, первое движение хозяина — немедленно спрятать кусок хлеба, который, оказывается, и есть весь его завтрак. Только тут замечаешь среди окружающих «аристократа» красивых вещей вывернутый кошелек и понимаешь, о чем картина — о тщеславии, о жизни напоказ, о лжи мнимого благополучия.

       Утром за завтраком юристу самое время помечтать. О чем мечталось в те долгие годы, когда право в СССР было, по точному диагнозу Юрия Домбровского, «факультетом ненужных вещей»? В 1922 году по инициативе профессора П. И. Новгородцева в Праге открылся Русский юридический факультет, где студентов-эмигрантов учили праву, русскому дореволюционному праву. Зачем? «Когда все это кончится, — цитирую ответ профессора А. А. Кизеветтера, до эмиграции преподававшего в Московском университете, на этот часто задававшийся вопрос, — нам понадобится много юристов».

       Наконец «все это», в смысле советская власть, закончилось. Между прочим, под речи А. А. Собчака — ими заслушивалась страна, прижав к ушам транзисторы в трамваях и электричках, еще не зная, что вскоре и надолго ее возглавит ученик профессора-златоуста.

       Юристов теперь и в самом деле понадобилось немало, их нынче готовят тысяча двести вузов — при советской власти было чуть больше полусотни. Выстроена более или менее современная правовая система, выстроена в прямом и переносном смысле: новые кодексы и Конституционный суд в сенатском здании, пышные фасады «дворцов правосудия».

       Правда, как только присмотришься, увидишь «завтрак юриста» — уйму никому не нужных законов, скудость юридической мысли и правоприменительной практики, слабость судебной власти. А снаружи, особенно если смотреть сверху вниз, все выглядит совсем неплохо. Да и мы сами, юристы, по большей части горды собой. «Федотов изображает мир, в котором обитает аристократ, — призрачный мир иллюзий. На фоне любовно изображенного художником предметного окружения еще более выпуклыми кажутся суетность и мелкое тщеславие, заставляющие героя скрывать свою сущность» — цитата с сайта описаний картин различных художников, предлагающего их «использовать как при подготовке к написанию сочинения по картине, так и просто для более полного ознакомления с творчеством прославленных мастеров прошлого.

       Duralex.

       На закате Советского Союза едва ли не всеми овладело недовольство судебной системой. Пресса, захмелев от разрешенной гласности, набросилась на судей, обвиняя их в жестокости, отсутствии оправдательных приговоров, послушании партийной власти. Те же отмахивались, будто не о них речь. А если их уж очень прижимали, ответ был обычно таков:

       «Какие к нам могут быть претензии — мы выполняли закон».

       Между прочим, нередко их приговоры выходили за рамки закона того времени — сурового и не всегда справедливого. Никто не взял на себя ответственность за диссидентские дела. Не было извинений и за приговоры так называемым бескорыстным расхитителям — неугодным власти директорам заводов и другим «хозяйственникам». Такое впечатление, будто судьи взяли на вооружение совет одного литературного персонажа «признание вины еще никому не шло на пользу». Получается, они всегда были правы — и когда выносили решения в одну сторону, и когда — в прямо противоположную.

       «Dura lex, sed lex» — «закон суров, но это закон». Между прочим, эта крылатая фраза не принадлежала никому из классических римских юристов, которым ее иногда ошибочно приписывают. Великий Ульпиан, скажем, придерживался прямо противоположного мнения, а именно:

       «Во всех делах справедливость имеет предпочтение перед строгим пониманием права».

       По словам некоторых историков, известный постулат родился в период заката Рима и упадка юриспруденции, когда право перешло в руки чиновников, и бюрократия считала себя единственной силой, предотвращающей окончательный распад Империи. Ничего у нее не вышло, несмотря на то что «Римская империя времени упадка сохраняла видимость твердого порядка».

       Больше, чем закон.

       Теперь юристы с верхних этажей ничтоже сумняшеся полагают: что им придет в голову, то и закон; с нижних — что прикажут, то и закон. А ведь нынешних студентов, в отличие от нашего времени, учат, что правом является только тот закон, что отвечает конституционным и международно-правовым принципам, а вводимые им ограничения необходимы в демократическом обществе. Видно, плохо учат.

       Нас-то учили, что правом следует считать любые законы, независимо от их содержания. В перестройку заговорили о том, что закон, даже принятый надлежащим субъектом и в надлежащей процедурной форме, может быть не правовым, может выражать политический произвол. Эта мысль перевернула мое сознание, не видевшее ничего дальше заученной марксистской формулы. Право как возведенная в закон воля господствующего класса — нипочем не забуду. На излете советской власти в яростных спорах мы постигали, что в праве главное — никакая не воля, а здравый смысл и общественный консенсус, согласие, основанное на представлениях людей о справедливости и их естественных правах.

       Помню, как в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века юристы сетовали на частые изменения Уголовного кодекса, хотя их было много меньше, чем сейчас. Тогда кодекс издавался редко, каждый раз приходилось делать газетные вырезки с дополнениями и вклеивать в уже распухшую от них книжку. Но — нет худа без добра: возможно, слабая техника ограничивала аппетиты тогдашних законодателей.

       Нынче компьютер облегчил эту задачу, и закон стал универсальной отмычкой к самому хитрому замку. Как только что-то случится, сразу хватаются за компьютерную клавиатуру и строчат, и строчат, за указом указ, один законопроект за другим. Совершил наезд пьяный за рулем — срочно поменять статьи о транспортных преступлениях. Общеизвестный случай в храме Христа Спасителя: уже, кажется, возмутительниц спокойствия осудили, нашли под них статью (не ту, что ли?) — надо новую. А что, в других странах ничего не случается? Случается. Но почему там не меняют кодексы каждую неделю, и они действуют десятилетиями?

       Может, запретить депутатам смотреть телевизор? Бесполезно — есть еще Интернет. Впрочем, Интернет они и сами не прочь запретить. Правда, сделать это будет не так просто. Но они над этим уже раздумывают — как повар из анекдота про иностранца, пришедшего позавтракать в грузинский ресторан и, дабы избежать острых блюд, заказавшего яйца всмятку. Соседям по столу давно принесли заказ, а ему все не несут. Он подзывает официанта:

       «В чем дело?».

       И слышит в ответ:

       «Наш повар думает, как туда перец положить».

       Закон в России — меньше чем закон. И мы так с этим свыклись, что не заметили, как закон в России стал больше чем закон. Больше того, который был меньше.

       О чём думали папаши отечественного капитализма?

       Уже довольно давно я прочитал длинное интервью одного из создателей залоговых аукционов Константина Кагаловского в «Форбс», но какая-то фраза все не давала мне покоя. Вернулся к тексту и понял, какая. Вот она:

       «Как не подпустить к аукционам иностранцев?».

       Он придумал простой способ — «не прописывать четко, кого считать иностранной компанией, а кого нет. Когда четко не прописано — это значит, что решение вопроса остается на усмотрение российского суда». Можно только добавить: «Остальное — дело техники».

       О чем думали папаши отечественного капитализма? Они думали выпить рюмку водки (в смысле о бабках) и дать кому-нибудь (конкуренту) по морде. Телевизор, а не закон олигархи посчитали универсальным средством управления страной. А право — что право? Если ты в ладах с властью — что ты ей нашепчешь, то и есть право. Палец о палец не стукнули для создания независимого суда, с помощью которого могли бы защитить свое от чужих посягательств — хоть чьих, хоть и государства. Напротив, сделали все, чтобы суд приватизировать. Теперь же, когда его  переприватизировали чиновники и менты, — эти перенесли свои судебные споры в Лондон, и английский язык обогатился словом krysha.

       Между прочим, в трижды руганные девяностые брезжила надежда на справедливый и непредвзятый суд. Люди надеялись найти там реальную защиту еще и потому, что российское государство в кои-то веки выпустило судебную систему из своего всевидящего взгляда. В каком-то смысле это было плохо, так как пробудило невиданное доселе лихоимство. Однако честные судьи могли разрешать дела, ни на кого не оглядываясь. Ну не то чтобы совсем ни на кого, не будем наивными. Лужков, многократно подававший в суд на обидчиков, первое судебное дело проиграл только после отставки.

       В новом веке.

       В новом веке суды общей юрисдикции вновь встроились в «систему правоохранительных органов», и стала заметна их зависимость от власти — по делам, для власти значимым. Правда, арбитражные суды неожиданно проявили самостоятельность. Но их быстро поставили на место. А лихоимство никуда не делось. Мы уже свыклись с тем, что у нас осталось только две профессии — богатые и бедные (замечено не мною — Викторией Токаревой). Порой кажется, что и правосудия тоже два: первым — милость, вторым — беспощадность.

       Люди как люди, судьи живут рядом с нами, смотрят телевизор и прекрасно знают, что в окружающем их мире превыше всего ценится подчинение власти, единой и неделимой. Ведь это и есть наша главная скрепа — пусть ее нет в законе, она нанесена на фундамент отечественного мироустройства. Так было, так есть, и остается только надеяться, что когда-нибудь так не будет. Может, пора начинать проектировать правовую систему будущего — того, где, надеюсь, откажутся от не правовых скреп?

       Это кропотливая работа, хуже вышивания — выслушивание мнений оппонентов, бесчисленные встречи рабочих групп, мучительный поиск ответов на вопрос, почему не принесла ожидаемых плодов судебная реформа начала девяностых — только ли из-за противодействия властей или еще из-за сопротивления «законодательного материала» и не проработанности  «хороших предложений». Это долгая интеллектуальная работа — боюсь, к ней мы не привыкли.

       ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…

       Материал подготовил Вице-президент Федерального общественного виртуального медиахолдинга «Россия-Сегодня», председатель виртуального клуба «Интеллектуалы Урала», кандидат философских наук А. И. Шарапов.