ТЕХНИКА ГОСУДАРСТВЕННОГО ПЕРЕВОРОТА. ЧАСТЬ 3.
Глава II.
Шестого августа папский нунций монсеньор Ратти как дуайен дипломатического корпуса в сопровождении послов Англии, Италии и Румынии явился к премьеру Витошу, чтобы попросить его указать место, где будет находиться правительство в случае эвакуации из столицы. Он решился на этот ответственный шаг накануне, после долгой дискуссии в его резиденции. Большинство представителей иностранных держав, согласившись с сэром Хорэсом Рамболдом и немецким послом графом Оберндорфом, высказались за безотлагательный переезд дипломатического корпуса в какой-нибудь безопасный город, Познань или Ченстохов. Сэр Хорэс Рамболд даже внес смелое предложение: посоветовать польскому правительству, сделать Познань временной столицей и перевести туда министерство иностранных дел, а вместе с ним и все посольства. Только двое из присутствующих, папский нунций и посол Италии Томазини, считали необходимым до последнего момента оставаться в Варшаве. Их позиция вызвала не только ожесточенную критику собравшихся, но и недовольство польского правительства, подозревавшего, что нунций и посол не хотят покидать Варшаву в тайной надежде дождаться там большевистской оккупации. Ведь в этом случае, говорили злые языки, у нунция была бы возможность установить контакт между Ватиканом и советским правительством под видом обсуждения религиозных проблем, важных для Церкви, внимательно следившей за событиями в России и готовой воспользоваться любой возможностью, чтобы усилить свое влияние в Восточной Европе. Намерение Ватикана воспользоваться тяжелейшим кризисом, в котором пребывала православная церковь после большевистской революции, проявилось не только в назначении отца Дженокки легатом на Украине, но и в особом отношении монсеньора Ратти к Андрею Шептицкому, униатскому митрополиту Львова, весьма нелюбимому в Польше. Униатская церковь в Восточной Галиции всегда рассматривалась Ватиканом как удобный канал для проникновения католицизма в Россию. Итальянского посла Томазини подозревали в том, что он выполняет инструкции министра иностранных дел графа Сфорца, продиктованные внутриполитической необходимостью и желанием завязать отношения с советским правительством, чтобы удовлетворить требования итальянских социалистов. Если бы Томазини остался в занятой большевиками Варшаве, у графа Сфорца была бы возможность вступить в дипломатические отношения с Москвой.
Демарш монсеньора Ратти был воспринят премьером Витошем чрезвычайно холодно. Тем не менее, было решено, что в случае опасности польское правительство переедет в Познань, а в нужный момент распорядится о временной эвакуации из столицы иностранных представительств. Два дня спустя основная часть персонала посольств покинула Варшаву. Авангард большевистской армии был уже у самого города. В рабочих предместьях раздавались первые выстрелы. Настало время предпринять попытку государственного переворота.
Глава III.
Варшава в те дни выглядела как город, приготовившийся к разгрому и грабежу. Августовская духота приглушала голоса и городской шум; над толпами, наполнявшими улицы, нависло гнетущее молчание. Время от времени бесконечные вереницы трамваев, нагруженных ранеными, медленно рассекали толпу. Раненые высовывались из окон, потрясая кулаками и изрыгая проклятия: в ответ с тротуара на тротуар, с улицы на улицу перекатывался долгий ропот. Под конвоем конных улан понуро плелись пленные большевики в лохмотьях, с красной звездой на груди. Толпа, молча, расступалась перед ними, пропускала их и снова сдвигалась. Там и тут вспыхивали стычки, но тут же затихали в начавшейся давке. Над этим морем голов порой возвышались деревянные кресты: это шли в религиозной процессии тощие солдаты с лихорадочно горящими глазами; процессии двигались медленно, людской поток посреди улицы то застывал на месте, то тек вспять, то разливался по шумным берегам. У мостов через Вислу крикливая, паническая толпа прислушивалась к далекому грому орудий; густые тучи желтой от солнца пыли закрывали горизонт, гудевший, словно от ударов тарана. Главный вокзал днем и ночью осаждали полчища голодных дезертиров, беженцев, бродяг всех племен и всех сословий. По-видимому, одни лишь евреи оставались дома в эти суматошные дни. В Налевках, варшавском гетто, царило праздничное настроение. Ненависть к полякам, гонителям сынов Израилевых, жажда мести, радость при виде краха надменной католической Польши, проявлялись в дерзких и буйных выходках, каких не бывало прежде среди осторожных обитателей гетто, по обычаю пассивных и безответных. Евреи становились бунтовщиками: дурной знак для поляков.
Рассказы беженцев из оккупированных областей разжигали эти бунтарские настроения: в каждой захваченной деревне, в каждом городе большевики спешно формировали советы, набранные из местных евреев. Из преследуемых евреи становились преследователями. Слишком сладок был запретный плод свободы, мщения и власти, презираемым и униженным обитателям Налевок не терпелось поскорее вонзить в него зубы. Стоявшая в нескольких милях от Варшавы Красная армия имела естественных союзников в многочисленном и все возраставшем населении гетто, чья решимость крепла день ото дня. Я тогда часто задавал себе вопрос: что удерживает от восстания эту огромную массу возбужденных людей, одержимых фанатичной ненавистью и изголодавшихся по свободе? Любая вылазка могла бы окончиться успешно.
Распад государства, агония правительства, разгром армии, оккупация значительной части территории, паника и хаос в осажденной столице: тысячи человек, готовых на все, хватило бы, чтобы овладеть городом без боя. Однако события тех дней ясно показали мне, что, если глава заговорщиков может быть евреем, катилинариев, то есть исполнителей государственного переворота, не следует набирать из сынов Израилевых. В октябре 1917 года в Петрограде Катилиной большевистского восстания стал еврей Троцкий, а не русский Ленин; но исполнителями, катилинариями, были русские - матросы, солдаты, рабочие. В 1927 году, борясь против Сталина, Троцкий на собственном опыте убедился, насколько рискованна попытка государственного переворота, если ее осуществление доверено в основном евреям.
Дипломатический корпус почти ежедневно собирался в резиденции папского нунция, чтобы обсудить создавшееся положение. Часто мне приходилось сопровождать туда посла Томазини, которому, судя по всему, не очень нравилась позиция его коллег, дружно поддержавших сэра Хорэса Рамболда и графа Оберндорфа. Один лишь французский посол, господин де Панафье, оценивая положение как критическое, считал все же, что отъезд дипломатов в Познань будет воспринят как бегство и вызовет общее возмущение: а потому он соглашался с монсеньором Ратти и итальянским послом, что всем следует до последнего момента оставаться в Варшаве, а срочная эвакуация будет необходима лишь в том случае, если оборона города станет ненадежной из-за внутренних беспорядков.
По сути, мнение господина де Панафье было гораздо ближе к позиции английского и немецкого послов, чем к мнению нунция и посла Италии; монсеньор Ратти и Томазини, явно решившие остаться в Варшаве даже во время большевистской оккупации, высказывали оптимизм как по поводу положения на фронте, так и по поводу положения в городе, и утверждали, что дипломатическому корпусу ничто не угрожает, даже если эвакуация в Познань будет отложена до последнего момента. А французский посол оценивал оптимистически лишь положение на фронте. Иначе он повредил бы репутации генерала Вегана. Поскольку оборона города была доверена французскому генералу, посол Франции мог открыто поддержать Рамболда и Оберндорфа лишь в том, что касалось внутренней опасности. Английский и немецкий послы больше всего боялись захвата Варшавы большевиками, в то время как господин де Панафье не имел права бояться чего-либо, кроме восстания евреев и коммунистов.
«Я боюсь, - говорил французский посол, - что Пилсудскому и Вегану вонзят нож в спину».
Как уверял монсеньор Пеллегринетти, секретарь нунция, монсеньор Ратти не верил в возможность государственного переворота:
«Нунций, - с улыбкой говорил генерал Картон де Уайет из английской военной миссии, - не может даже представить себе, что жалкий сброд из гетто и предместий осмелится посягнуть на власть. Но Польша - не католическая Церковь, где перевороты совершают только папы и кардиналы».
Вовсе не считая, что правительство, военные и правящий класс, - словом, ответственные лица, - делают все возможное для защиты от новых и еще более грозных опасностей, монсеньор Ратти, тем не менее, был убежден: любая попытка восстания будет неудачной. Однако доводы французского посла были слишком весомыми, чтобы, в конце концов, не заронить сомнение в душу папского нунция. Поэтому неудивительно, что однажды утром монсеньор Пеллегринетти явился к послу Томазини с просьбой удостовериться, приняло ли польское правительство все необходимые меры на случай попытки восстания. Томазини тут же послал, за консулом Паоло Бренна, рассказал ему об опасениях нунция и в присутствии монсеньора Пеллегринетти попросил выяснить, каково положение в городе и какие меры принимаются правительством для предупреждения беспорядков и подавления возможного мятежа. Незадолго до этого военный атташе генерал Ромеи сообщил послу о новых успехах наступающей большевистской армии, и у него уже не оставалось сомнений, что Варшава обречена. Это происходило 12 августа: накануне ночью армия Троцкого заняла позиции в двадцати километрах от города:
«Если польская армия продержится еще несколько дней, - добавил посол, - операция генерала Вегана может окончиться успешно. Но не стоит питать излишние иллюзии».
Посол посоветовал консулу побывать в рабочих предместьях и в Налевках, где ожидались беспорядки, чтобы определить, действительно ли там пахнет порохом, осмотреть самые уязвимые места Варшавы и своими глазами убедиться в том, что для защиты Вегана и Пилсудского от внутреннего врага, для защиты правительства от попытки переворота сделано все возможное.
«Только не надо ехать туда одному», - сказал он, и посоветовал консулу взять с собой атташе французской миссии капитана Роллена и меня.
Капитан Роллен, кавалерийский офицер, наряду с майором Шарлем де Голлем был одним из самых дельных и образованных сотрудников господина де Панафье и военного атташе генерала Анри. Он постоянно бывал в итальянском посольстве, а с послом Томазини его связывали самые теплые, дружеские отношения. Впоследствии, в 1921 и 1922 годах, во время фашистской революции, он был атташе посольства Франции в Риме, которое помещалось в Палаццо Фарнезе; тогда мы с ним встретились снова, и он, помнится, восхищался тактикой Муссолини в борьбе за власть. С тех пор, как большевики подошли к Варшаве, мы с Ролленом почти каждый день выезжали на польские аванпосты, наблюдать за боевыми действиями. По если не считать красных казаков, грозных всадников, достойных сражаться под более славными знаменами, большевистские солдаты не казались такими уж опасными: мы видели, как они медленно, поодиночке, робко подходили к кострам. С виду это были оборванные, истощенные люди, которых гонят вперед голод и страх. Я с моим немалым военным опытом, нажитым на французском и итальянском фронтах, не мог понять, почему поляки проигрывают сражения таким солдатам.
Капитан Роллен считал, что польскому правительству неизвестны даже элементарные основы защиты современного государства. То же самое, хотя и в другом смысле, он говорил и о Пилсудском. Польские солдаты славятся отвагой в бою. Но отвага солдат бесполезна, если их вождям невдомек, что искусство самозащиты заключается в знании собственных слабых мест. Меры, принятые польским правительством для предотвращения возможного восстания, были лучшим доказательством того, что правительство не имеет понятия, каковы уязвимые места современного государства. Со времен Суллы техника захвата власти сделала большой шаг вперед: ясно, что Керенский, защищая Россию от Ленина, должен был действовать совсем не так, как действовал Цицерон, защищая римскую республику от Катилины. Если когда-то весь вопрос был в своевременных и правильных полицейских мерах, то теперь все сводится к технике. В Берлине, в марте 1921 года, во время капповского путча, жизнь показала, как велико различие между полицейским и техническим подходами к проблеме.
Польское правительство действовало как Керенский: по примеру Цицерона. Но за прошедшие века искусство захвата и защиты государства изменялось по мере того, как изменялась сама природа государства. Полицейские меры, которых оказалось достаточно для разгрома Катилины, были бессильны против Ленина. Ошибка Керенского была в том, что он хотел защитить уязвимые точки современного города, с электростанциями, банками, железнодорожными вокзалами, телефоном, телеграфом и типографиями, теми же методами, какими Цицерон защищал Рим, где уязвимыми местами были Форум и Субура.
В марте двадцать первого года Капп упустил из виду, что в Берлине, помимо рейхстага и министерств на Вильгельмштрассе, есть еще электростанции, вокзалы, радиопередатчики, телеграф и типографии. Коммунисты воспользовались его просчетом, чтобы парализовать жизнь в городе и принудить к сдаче временное правительство, захватившее власть по методам военной полиции. В ночь на 2 декабря Луи Наполеон начал государственный переворот с захвата типографий и колоколен. Но в Польше никто не желает учиться на собственном опыте, не говоря уж о чужом. Поляки уверены, что им первым принадлежит честь многих исторических свершений, и никакое значительное событие их национальной истории не имеет прецедентов в других странах.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…
Курцио Малапарте.